|
|
|
Сами словосочетания "знатный комбайнер", "знатный строитель", "знатный сталевар" и т. п. наталкивали на воспоминания о "знати" феодальных времен. Данное совпадение имело далеко не случайный терминологический смысл. В прославлении "знатных людей" находил идеологическое оформление процесс перемещения социальной опоры власти.
Характеризуя этот процесс, Г. Федотов справедливо отмечал, что в годы первой пятилетки такой опорой была коммунистически настроенная молодежь, "все, что было в России юного, наивно-жизнерадостного, героического, сохранившего веру в социальное знамяи Глубоко было ее разочарование к исходу пятилетки, несмотря на цифры технических достижений. В результате стройки Россия оказалась обнищавшей и разоренной"[1]. Особенно оскорбительным для социалистического сознания был тот очевидный факт, что "режим каторги вне лагерей всего полнее осуществляется для трудящейся бедноты города и деревни. Колхозник и чернорабочий всего более придавлены государством рабочих и крестьян"[2]. В этих условиях власть стала формировать свою новую социальную базу в лице рабочей и колхозной аристократии - стахановцев и активистов.
Если ранее к привилегированным слоям относились "сливки партийцев, испытанных своей беспринципностью, чекисты, командиры Красной Армии, лучшие инженеры, техники, ученые и художники страны", то целью стахановского движения стало "вовлечь в эту новую аристократию верхи рабочей и крестьянской массы, расслоить ее, соблазнить наиболее энергичных и сильных высокими окладами и поставить их на недосягаемую высоту над их товарищами. Сталин ощупью, инстинктивно повторяет ставку Столыпина на сильных". "Социалистические" стимулы конкуренции, аналогичные буржуазной прибыли, он находит в чудовищно дифференцированной шкале вознаграждений, в бытовом неравенстве, орденах и, наконец, в элементах новой сословности. "Слово "знатные люди" само по себе уже целая сословная программа. Но создание "знатного" сословия не только экономическая необходимость. В еще большей степени, быть может, это необходимость политическая. Править огромной, сведенной к ничтожеству человеческой массой - и притом ненавидящей власть, - невозможно, не внося классового разделения в эту массу"[3].
Социологическая проницательность Федотова проявилась и в том, что при описании социальных изменений в советском обществе он выделял еще одну категорию, служившую в известном смысле опорой сталинского режима. Выходя за рамки описания социально-имущественного расслоения общества, Федотов обращался к анализу его "психологически-бытового расслоения". Изучение этого среза социальной структуры позволяло увидеть, наряду с людьми идеи ту часть населения, которая была безразлична к идейной и нравственной стороне жизни и представляла собой "болото", состоявшее из людей обывательского склада. Эта "аморфная нейтральная среда", "вялая, рыхлая масса", мастерски описанная в произведениях Зощенко, "изворачивается в нелегкой борьбе за жизнь и хочет кое-как скрасить свое существование. Таких, вероятно, большинство"[4].
Если большевики-ленинцы стремились поднять этот социально-психологический слой до сознательной политической жизни, то Сталин видел в нем своего рода социальный резервуар, из которого он вербовал "новобранцев 1937 года", пришедших на смену нескольким поколениям большевиков. Представители этого слоя, готовые и способные приспосабливаться к любому социальному порядку, с чувством известного удовлетворения наблюдали репрессии, обрушивавшиеся своим острием на остатки ленинской партии, и в конечном счете извлекали из них карьерные и имущественные выгоды.
Разумеется, наряду с преуспевающими приспособленцами и карьеристами, в стране было и немало людей, обманутых официальной пропагандой, тех, кто, веря сталинским подлогам, вместе с тем сохранял субъективную приверженность коммунистическим идеям (накал возмущения "предательством" старых большевиков во многом объяснялся характером инкриминируемых им преступлений: ведь они обвинялись в особенно нетерпимой для тогдашнего массового сознания измене делу социализма).
Нравственная атмосфера общества во многом по-прежнему определялась деятельностью честных и идейных людей, видящих смысл своей жизни в служении делу Октябрьской революции. Образы таких бескорыстных подвижников ярко раскрыты как в лучших произведениях литературы 30-х годов, так и в более поздних произведениях, освещавших те стороны советской действительности, которые замалчивались в годы сталинизма (романы "Не хлебом единым" В. Дудинцева и "Жизнь и судьба" В. Гроссмана, повесть "Новое назначение" А. Бека и др.).
В статьях 30-х годов Г. Федотов напряженно пытался "примирить непримиримое", то есть согласовать противоположные, контрастные стороны советской жизни тех лет. Он подчеркивал, что, несмотря на охлаждение социального энтузиазма, от советской молодежи "веет здоровьем и силой, и притом не злой, а сдержанной, скорее скромной, хотя и уверенной в себе силой"[5]. Федотов решительно не соглашался с теми, кто считал, будто отлив эмиграции безнадежно понизил культурный уровень страны. Он подчеркивал, что из народной среды выделилась новая, огромная по численности интеллигенция. "Сколько талантов родит русская земля во всех областях творчестваи Это ново и поистине удивительно. К русской одаренности мы привыкли. Но мы знаем так же хорошо и русский анархизм, неохоту и нелюбовь к социальной и трудовой дисциплине. Новое поколение преодолело эту распущенность, наследие мягкого русского барства. Конец обломовщине!"[6].
Немалая часть этого поколения с искренней убежденностью повторяла слова самой популярной в стране песни: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!" Оптимистический настрой многих советских фильмов, мажорная тональность мелодий Дунаевского отражали мироощущение, реально жившее в умах и сердцах миллионов советских людей.
Пользуясь односторонними определениями, будь они со знаком плюс или минус, нельзя ничего понять в том чрезвычайно сложном и противоречивом феномене, который представляли советская действительность середины 30-х годов и ее восприятие людьми того времени. Честные воспоминания людей, вступивших тогда в сознательную жизнь, рисуют нам контрастную социальную и психологическую картину, не исчерпывающуюся ни бездумным ликованием, ни испепеляющим страхом, подозрительностью и наушничеством. "Эпоха, на которую пришлось мое детство, - писал А. Д. Сахаров, - была трагической, жестокой, страшной. Но было бы неправильно ограничиться только этим. Это было время также особого массового умонастроения, возникшего из взаимодействия еще не остывших революционного энтузиазма и надежд, фанатизма, тотальной пропаганды, реальных огромных социальных и психологических изменений в обществе, массового исхода людей из деревни - и, конечно, голода, злобы, зависти, страха, невежества, эрозии нравственных критериев после многих лет войны, зверств, убийств, насилия"[7].
Это причудливое взаимодействие противоположных начал накладывало отпечаток на сознание и поведение не только рядового человека тех лет, но и людей, наиболее искушенных в политике, - старых большевиков, над которыми все неотвратимей нависал меч сталинского террора.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Федотов Г. П. Судьба и грехи России. Т. II. С. 93-94.<<
[2] Там же. С. 112.<<
[3] Там же. С. 94-95.<<
[4] Там же. С. 115.<<
[5] Там же. С. 110.<<
[6] Там же. С. 108.<<
[7] Знамя. 1988. # 10. С. 17.<<