|
|
|
К началу 1937 года положение Орджоникидзе в партийно-государственной иерархии казалось весьма прочным. 24 октября 1936 года был отпразднован его 50-летний юбилей, сопровождавшийся многочисленными приветствиями и рапортами, переименованием в его честь городов, заводов, колхозов и т. д. В ряду "ближайших соратников" имя Орджоникидзе неизменно значилось одним из первых. Еще более важным признаком доверия Сталина было упоминание на двух московских процессах имени Орджоникидзе в числе 7-10 вождей, на которых "троцкисты" готовили террористические покушения.
При всем этом Орджоникидзе заметно выделялся среди других кремлевских вождей, превратившихся в безличных бюрократов и беспрекословных исполнителей сталинской воли, такими качествами, как искренность, демократизм, верность товарищам, непримиримость к фальши и лицемерию. Эти неизжитые большевистские качества во многом объяснялись более весомым, чем у других "соратников", революционным прошлым Орджоникидзе. Ни об одном другом члене сталинского Политбюро Ленин не мог сказать того, что он сказал в одной из своих последних работ об Орджоникидзе: "илично принадлежу к числу его друзей и работал с ним за границей в эмиграции"[1].
Тучи над головой Орджоникидзе начали сгущаться после ареста Пятакова. До этого времени Орджоникидзе удавалось защищать работников своего наркомата в центре и на местах от несправедливых обвинений и репрессий. В период обмена партдокументов (весна-лето 1936 года) из 823 человек, входивших в номенклатуру наркомтяжпрома, было снято с работы всего 11 человек, из которых 9 были исключены из партии и арестованы. За последние же четыре месяца 1936 года были сняты со своих постов 44 ответственных работника наркомата. 37 из них были исключены из партии и 34 - арестованы. В справке отдела руководящих партийных кадров ЦК, где приводились эти данные, значилось также 66 фамилий номенклатурных работников наркомата, "в прошлом участвовавших в оппозиции и имевших колебания", т. е. кандидатов для будущих чисток. В документе, подготовленном управлением делами наркомата, указывалось, что 160 работников центрального аппарата НКТП были в прошлом исключены из партии, 94 имели судимость за "контрреволюционную деятельность"[2].
В дни празднования своего юбилея Орджоникидзе, находившийся на отдыхе в Кисловодске, получил сообщение об аресте в Грузии своего старшего брата Папулии. Это был первый случай ареста близкого родственника члена Политбюро (в дальнейшем такие аресты не обойдут семьи почти всех сталинских "соратников"). Орджоникидзе потребовал от Берии ознакомить его с делом Папулии и предоставить ему возможность встретиться с братом. Однако Берия обещал это сделать только после окончания следствия, которое преднамеренно затягивалось.
О настроениях Орджоникидзе в месяцы, предшествовавшие его гибели, существует ряд важных свидетельств. В 1966 году Микоян писал: "Сергои остро реагировал против начавшихся в 1936 году репрессий в отношении партийных и хозяйственных кадров"[3]. Об этом же более конкретно рассказывал один из немногих уцелевших сотрудников Орджоникидзе С. З. Гинзбург: в середине 30-х годов работники наркомата тяжелой промышленности стали замечать, что Орджоникидзе, обычно жизнерадостный и уравновешенный, все чаще возвращался с заседаний "наверху" грустным и задумчивым. "Бывало, у него вырывалось: нет, с этим я не соглашусь ни при каких условиях! - вспоминал Гинзбург. - Я не знал точно, о чем идет речь и, конечно, не задавал никаких нескромных вопросов. Но иногда Серго спрашивал меня о том или ином работнике и я мог догадываться, что, очевидно, "там" шла речь о судьбе этих людей"[4].
На июльском пленуме ЦК 1953 года, рассматривавшем дело Берии, несколько членов Политбюро рассказывали об интригах Берии по отношению к Орджоникидзе. "Я вспоминаю, - говорил Ворошилов, - как в свое время, это известно и товарищам Молотову и Кагановичу и в особенности тбилисцам-грузинам, в частности, и тем, которые здесь присутствуют, какую гнусную роль играл в жизни замечательного коммуниста Серго Орджоникидзе Берия. Он все сделал, чтобы оклеветать, испачкать этого поистине кристально чистого человека перед Сталиным. Серго Орджоникидзе рассказывал не только мне, но и другим товарищам страшные вещи об этом человеке"[5]. Аналогичную версию излагал Андреев: "Берия рассорил товарища Сталина и Орджоникидзе, и благородное сердце т. Серго не выдержало этого: так Берия вывел из строя одного из лучших руководителей партии и друзей товарища Сталина"[6]. Микоян рассказал, что Орджоникидзе за несколько дней до смерти в доверительной беседе наедине говорил ему: "Не понимаю, почему мне Сталин не доверяет. Я ему абсолютно верен, не хочу с ним драться, хочу поддержать его, а он мне не доверяет. Здесь большую роль играют интриги Берии, который дает Сталину неправильную информацию, а Сталин ему верит"[7].
Нетрудно увидеть, что во всех этих выступлениях акцент делался на безграничной преданности Орджоникидзе Сталину, а смерть Орджоникидзе объяснялась - в духе сталинской версии 1937 года - тем, что его "сердце не выдержало" (правда, на этот раз не известий о предательстве "троцкистов", а интриг Берии). Преувеличение роли Берии в смерти Орджоникидзе было вызвано прежде всего тем, что "наследники Сталина", арестовавшие Берию из-за страха за свою безопасность, поначалу не знали толком, в чем его следует обвинять. В этой обстановке ссылка на интриги Берии против Орджоникидзе, память о котором высоко чтилась в народе, оказалась как нельзя более кстати. Не решаясь говорить об истинных причинах конфликтов между Сталиным и Орджоникидзе, члены Политбюро объясняли их исключительно происками Берии. Такая версия соответствовала тогдашней линии сталинских преемников: списании преступлений Сталина на Берию (за которым, разумеется, числилось и немало собственных грехов). "Мы создали в 1953 году, грубо говоря, версию о роли Берии: что, дескать, Берия полностью отвечает за злоупотребления, которые совершались при Сталине, - вспоминал впоследствии Хрущев. - иМы тогда еще никак не могли освободиться от идеи, что Сталин - друг каждого, отец народа, гений и прочее. Невозможно было сразу представить себе, что Сталин - изверг и убийцаи Мы находились в плену этой версии, нами же созданной в интересах реабилитации Сталина: не бог виноват, а угодники, которые плохо докладывали богу, и поэтому бог насылает град, гром и другие бедствияи Узнают люди, что партия (под этим словом Хрущев - вполне в духе сталинской традиции - имел в виду партаппарат и в особенности правящую верхушку. - В. Р.) виновна, наступит партии конец[8*]и Мы тогда еще находились в плену у мертвого Сталина ии давали партии и народу неправильные объяснения, все свернув на Берию. Нам он казался удобной для этого фигурой. Мы делали все, чтобы выгородить Сталина, хотя выгораживали преступника, убийцу, ибо еще не освободились от преклонения перед Сталиным[9*]"[10].
При всем этом версия о неприязненных отношениях между Орджоникидзе и Берией опиралась на реальные основания. Хотя Орджоникидзе стоял в партийной иерархии неизмеримо выше Берии, он не смог в 1932 году воспрепятствовать выдвижению последнего Сталиным на пост руководителя Закавказской партийной организации. О том, что Орджоникидзе не желал такого возвышения Берии, рассказывается в воспоминаниях Гинзбурга и А. В. Снегова - одного из руководящих работников Закавказского крайкома ВКП(б) в 30-е годы. Гинзбург вспоминает также, что отрицательное отношение Орджоникидзе к Берии "в последующие годы утвердилось, и Серго этого не скрывал"[11].
Аналогичные свидетельства содержатся и в ряде следственных дел 30-50-х годов. Бывший второй секретарь Кабардино-Балкарского обкома М. Звонцов, арестованный в 1938 году, так рассказывал на допросе о беседе между руководителем партийной организации этой республики Беталом Калмыковым и Орджоникидзе: "Бетал задал вопрос: "Товарищ Серго, до каких пор этот негодяй будет возглавлять закавказскую парторганизацию?" Серго ответил: "Кое-кто ему еще доверяет. Пройдет время, он сам себя разоблачит"[12].
Во время следствия по делу Берии первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана Багиров сообщил: в 1936 году Орджоникидзе подробно расспрашивал его о Берии и отзывался о последнем резко отрицательно. Из этих разговоров было ясно, что "Орджоникидзе тогда понял уже всю неискренность и вероломство Берии,., решившего любым средством очернить Орджоникидзе".
О ненависти Берии к Орджоникидзе рассказывали и другие ближайшие приспешники Берии. "Мне известно, - показал Шария, - что Берия внешне относился к Серго Орджоникидзе как бы хорошо, а в действительности говорил о нем в кругу приближенных всякие гадости". "Берия в присутствии меня и других лиц, - говорил Гоглидзе, - допускал в отношении Серго Орджоникидзе резкие высказывания пренебрежительного характераи У меня складывалось впечатление, что Берия говорил это в результате какой-то личной злобы на Орджоникидзе и настраивал против него других"[13].
После смерти Орджоникидзе Берия расправился не только с его старшим братом, но и с другими его родственниками. В мае 1941 года по указанию Берии был арестован Константин Орджоникидзе, младший брат Серго. После трехлетнего следствия, не давшего никаких результатов, он был осужден Особым совещанием к пяти годам одиночного тюремного заключения. В дальнейшем Берия подписал еще два постановления, продлевавшие Константину Орджоникидзе сроки лишения свободы, причем второе из них было подписано после смерти Сталина.
Разумеется, одними интригами Берии нельзя объяснить ни гибель Орджоникидзе, ни его угнетенное, подавленное настроение в последние дни жизни. В докладе на XX съезде Хрущев резко сместил акценты в освещении взаимоотношений между Сталиным, Орджоникидзе и Берией. Заявив, что "Орджоникидзе мешал Берии в осуществлении его коварных замыслови всегда был против Берии, о чем он говорил Сталину", Хрущев далее недвусмысленно добавил: "Вместо того, чтобы разобраться и принять необходимые меры, Сталин допустил уничтожение брата Орджоникидзе, а самого Орджоникидзе довел до такого состояния, что последний вынужден был застрелиться"[14].
В мемуарах Хрущева неоднократно приводится версия последнего разговора Орджоникидзе с Микояном, существенно отличающаяся от той, которую сам Микоян изложил в 1953 году. В этой версии при объяснении причин восприятия Орджоникидзе тогдашней политической ситуации как безысходной, о роли Берии уже не идет речи. По словам Хрущева, Микоян после смерти Сталина рассказал ему: Орджоникидзе заявил, что "не может дальше жить: бороться со Сталиным невозможно, а терпеть то, что он делает, нет сил"[15]. В другом месте мемуаров Хрущев делал акцент на том, что Орджоникидзе говорил Микояну: "Сталин ему не верит; кадры, которые он подбирал, почти все уничтожены"[16].
Версии Хрущева о пассивно-страдальческих настроениях Орджоникидзе противостоят свидетельства принципиально иного характера. В 1937 году М. Орахелашвили, один из старейших грузинских большевиков и наиболее близких друзей Орджоникидзе, показал на следствии: "Я клеветнически отзывался о Сталине, как о диктаторе партии, а его политику считал чрезмерно жестокой. В этом отношении большое влияние на меня оказал Серго Орджоникидзе, который еще в 1936 г., говоря со мной об отношении Сталина к тогдашним лидерам Ленинградской оппозиции (Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Залуцкий), доказывал, что Сталин своей чрезмерной жестокостью доводит партию до раскола и в конце концов заведет страну в тупики Вообще я должен сказать, что приемная в квартире Орджоникидзе, а по выходным дням его дачаи являлись зачастую местами сборищ участников нашей контрреволюционной организации, которые в ожидании Серго Орджоникидзе вели самые откровенные контрреволюционные разговоры, которые ни в коей мере не прекращались даже при появлении самого Орджоникидзе"[17]. Если очистить эти показания от выражений "контрреволюционный" и "клеветнический", обычно вписывавшихся следователями в протоколы допросов, то можно получить адекватное представление о настроениях Орджоникидзе и его ближайших друзей в середине 30-х годов.
О своих конфликтах с Орджоникидзе рассказал на февральско-мартовском пленуме ЦК сам Сталин. По его словам, Орджоникидзе "страдал такой болезнью: привяжется к кому-нибудь, объявит людей лично ему преданными и носится с ними, вопреки предупреждениям со стороны партии, со стороны ЦК (Сталин к тому времени привык отождествлять партию и ЦК со своей персоной - В. Р.)и Сколько крови он испортил на то, чтобы отстаивать против всех таких, как видно теперь, мерзавцев (далее Сталин назвал имена соратников Орджоникидзе по работе в Закавказье, которых Орджоникидзе защищал от клеветнических наветов и преследований - В. Р.)и Сколько крови он себе испортил и нам сколько крови испортил". С особой злобой Сталин говорил об отношениях между Орджоникидзе и Ломинадзе - одним из лидеров т. н. "право-левацкого блока". Утверждая, что "т. Серго знал больше, чем любой из нас" об "ошибках" Ломинадзе, Сталин сообщил, что Орджоникидзе еще в 1926-28 годах получал от Ломинадзе письма "антипартийного характера", о которых он рассказал Сталину "через 8 или 9 лет после того, как эти письма были написаны"[18] (все эти упоминания об Орджоникидзе были вычеркнуты Сталиным при подготовке доклада к печати).
В последние месяцы своей жизни Орджоникидзе неоднократно говорил в своих выступлениях о верности выпестованных им командиров индустрии и инженерно-технического персонала вообще Советской власти, защищая их от обвинений в "саботаже". Получая информацию о подобных публичных высказываниях Орджоникидзе, Сталин мог предполагать, что на предстоящем пленуме ЦК Орджоникидзе выступит с противодействием дальнейшим расправам над хозяйственными руководителями. Чтобы избежать этого, требовалось не только разжигать в Орджоникидзе комплекс вины за то, что он пригрел на своей груди "разоблаченных предателей": Пятакова, Ратайчака и других. Сталин стремился повязать Орджоникидзе, как и других членов Политбюро, кровавой круговой порукой и с этой целью поставил в повестку дня пленума ЦК его доклад о вредительстве в тяжелой промышленности. Представленный Орджоникидзе проект резолюции по этому докладу Сталин испещрил многочисленными пометками и замечаниями. Он потребовал от Орджоникидзе "сказать резче" о вредительстве и сделать центром доклада положение о том, что хозяйственники "должны отдавать себе ясный отчет о друзьях и врагах Советской власти". К деловому предложению Орджоникидзе о заполнении рабочих мест на особо ответственных и взрывоопасных работах людьми со специальным техническим образованием Сталин сделал приписку: "и являющихся проверенными друзьями Сов. власти"[19].
Со своей стороны Орджоникидзе готовил встречный и весьма серьезный ход. В написанный им проект резолюции он включил следующий пункт: "Поручить НКТП в десятидневный срок доложить ЦК ВКП(б) о состоянии строительства Кемеровского химкомбината, Уралвагонстроя и Средуралмедстроя, наметив конкретные мероприятия по ликвидации на этих строительствах последствий вредительства и диверсий с тем, чтобы обеспечить пуск этих предприятий в установленные сроки"[20]. Речь шла о предприятиях, на которых, согласно материалам процесса "антисоветского троцкистского центра", вредительство получило особенно большой размах.
Орджоникидзе хотел получить санкцию пленума на уже начатую им силами своего наркомата проверку положения дел на этих объектах. Направляя 5 февраля комиссию в Кемерово, он дал ее председателю профессору Н. Гельперину, хотя и в достаточно осторожных формулировках, указание провести объективную экспертизу фактов "вредительства", обнародованных на процессе. "Учтите, что Вы едете в такое место, - говорил Орджоникидзе, - где был один из довольно активных вредительских центрови помните, что у малодушных или недостаточно добросовестных людей может появиться желание все валить на вредительство, чтобы, так сказать, утопить во вредительском процессе свои собственные ошибки. Было бы в корне неправильно допустить этои Вы подойдите к этому делу как техник, постарайтесь отличить сознательное вредительство от непроизвольной ошибки - в этом главная ваша задача"[21].
Комиссия Гельперина, возвратившись в Москву, подготовила подробный доклад, в котором совершенно отсутствовало слово "вредительство". Аналогичный доклад Орджоникидзе успел получить и от комиссии под руководством его заместителя Осипова-Шмидта, обследовавшей состояние коксохимической промышленности Донбасса.
Третья комиссия, выехавшая на строительство вагоностроительного завода в Нижнем Тагиле, возглавлялась заместителем наркома Павлуновским и начальником Главстройпрома Гинзбургом. В середине февраля в Тагил позвонил Орджоникидзе и спросил Гинзбурга, в каком состоянии находится стройка, какие криминалы обнаружены комиссией. Гинзбург ответил, что качество работ на Уралвагонстрое намного выше, чем на других уральских стройках, "завод построен добротно, без недоделок, хотя имели место небольшие перерасходы отдельных статей сметы. В настоящее же время строительство замерло, работники растеряны"[22]. Тогда Орджоникидзе попросил Гинзбурга вместе с Павлуновским немедленно выехать в Москву и в дороге составить записку о положении дел на Уралвагонстрое.
Вернувшись в Москву утром 18 февраля, Гинзбург сразу же позвонил Орджоникидзе и узнал от его жены, что тот несколько раз спрашивал, возвратились ли Гинзбург и Павлуновский. Сказав, что Орджоникидзе сейчас спит, Зинаида Гавриловна попросила руководителей комиссии отправиться на дачу Орджоникидзе, куда тот собирался вскоре приехать.
Деятельность Орджоникидзе в предыдущий день, 17 февраля, реконструирована рядом исследователей на основании сохранившихся документов и свидетельств очевидцев. С 3 часов дня Орджоникидзе участвовал в заседании Политбюро, на котором обсуждались проекты резолюций предстоящего пленума ЦК. Вечером он выехал в наркомат, где беседовал с Гельпериным и Осиповым-Шмидтом.
Во время пребывания Орджоникидзе в наркомате, в его квартире был произведен обыск. Узнав об этом, Орджоникидзе немедленно позвонил Сталину и выразил ему свое возмущение. Сталин в ответ заявил: "Это такой орган, что у меня может сделать обыск. Ничего особенногои" Утром следующего дня у Орджоникидзе произошел разговор со Сталиным с глазу на глаз. После возвращения Орджоникидзе домой состоялся еще один, телефонный разговор со Сталиным - "безудержно гневный, со взаимными оскорблениями, русской и грузинской бранью"[23].
Тем временем Гинзбург, не дождавшись приезда Орджоникидзе на дачу, вернулся в наркомат, откуда вскоре вместе с другими руководящими работниками НКТП был вызван на квартиру Орджоникидзе. Там он застал Сталина и других членов Политбюро у постели мертвого Орджоникидзе. Сталин отчетливо произнес: "Серго с больным сердцем работал на износ, и сердце не выдержало".
После смерти Сталина жена Орджоникидзе рассказывала близким людям, что Сталин, покидая квартиру, резко предупредил ее: "Никому ни слова о подробностях смерти Серго, ничего, кроме официального сообщения, ты ведь меня знаешь"[24].
В официальном сообщении, подписанном наркомом здравоохранения Каминским и несколькими кремлевскими врачами, указывалось, что Орджоникидзе "внезапно скончался от паралича сердца во время дневного сна"[25]. Все лица, подписавшие акт о причинах смерти, вскоре были расстреляны.
Любому искушенному человеку не могла не броситься к глаза близость во времени трех событий: завершения процесса "троцкистского центра", внезапной смерти Орджоникидзе и февральско-мартовского пленума, открытие которого, первоначально назначенное на 20 февраля, было перенесено на три дня из-за похорон Орджоникидзе. Уже во время похорон была пущена версия, увязывающая смерть Орджоникидзе с его потрясением "предательством" Пятакова и других "троцкистов". В речи на траурном митинге Молотов заявил: "Враги нашего народа, троцкистские выродки ускорили смерть Орджоникидзе. Тов. Орджоникидзе не ожидал, что Пятаковы могут пасть так низко"[26].
Эта версия, получившая широкое распространение, вошла даже в статью об Орджоникидзе, помещенную в Большой Советской Энциклопедии, где говорилось: "Троцкистско-бухаринские выродки фашизма ненавидели Орджоникидзе лютой ненавистью. Они хотели убить Орджоникидзе. Это не удалось фашистским агентам. Но вредительская работа, чудовищное предательство презренных право-троцкистских наймитов японо-германского фашизма во многом ускорили смерть Орджоникидзе"[27].
В своих мемуарах Хрущев утверждал, что в 1937 году он не знал об истинной причине смерти Орджоникидзе. По словам Хрущева, о самоубийстве Орджоникидзе ему стало известно лишь после войны от Маленкова, который в свою очередь узнал об этом из случайного разговора со Сталиным[28]. Это сообщение Хрущева представляется правдоподобным: Сталин мог приказать своим самым ближайшим приспешникам - членам Политбюро скрыть информацию о самоубийстве Орджоникидзе даже от "рядовых" членов ЦК и других аппаратчиков высокого ранга.
Версия о самоубийстве Орджоникидзе вписывалась в концепцию доклада Хрущева о невозможности для "ближайших соратников" Сталина противостоять его диктату. Самоубийство Орджоникидзе было представлено Хрущевым как своего рода акт личного мужества, выражение нежелания разделять сталинские преступления.
Версию о самоубийстве Орджоникидзе признавал и Молотов, который оценивал это событие с наглостью и тупостью оголтелого сталиниста. Главная беда усматривалась Молотовым в том, что своим самоубийством Орджоникидзе "поставил Сталина в очень трудное положение". В беседах с Чуевым Молотов так описывал и характеризовал последний поступок Орджоникидзе: брат Орджоникидзе "выступал против Советской власти, был на него достоверный материал. Сталин велел его арестовать. Серго возмутился. А затем дома покончил с собой. Нашел легкий способ (Sic! - В. Р.) О своей персоне подумал. Какой же ты руководитель!.. Он последним своим шагом показал, что он все-таки неустойчив. Это было против Сталина, конечно. И против линии, да, против линии. Это был шаг очень такой плохой. Иначе его нельзя толковатьи
- Когда Серго застрелился, Сталин был очень злой на него? (спрашивает Чуев)
- Безусловно (отвечает Молотов)"[29].
Имеются свидетельства того, что Молотов вложил свой вклад в травлю Орджоникидзе. На июньском Пленуме ЦК 1957 года генеральный прокурор СССР Руденко сообщил, что при расследовании дела Берии Ворошилов сказал ему: "Вы покопайтесь в отношении Серго Орджоникидзе, его затравили, и, нечего греха таить, что Вячеслав Михайлович, когда был председателем Совнаркома, неправильно относился к покойнику"[30].
Существуют некоторые свидетельства, которые ставят под сомнение версию о самоубийстве Орджоникидзе. По словам ряда близких к нему людей, Орджоникидзе в последние дни своей жизни был весьма энергичен и не проявлял никаких признаков депрессии, ведущей к суициду. Как подчеркивает Гинзбург, все люди, хорошо знавшие Орджоникидзе, "кому были известны его поступки, намерения, замыслы, в частности, в последнее время, когда он готовился к предстоящему Пленуму ЦК, не могут допустить и мысли о его самоубийствеи Он тщательно готовился к тому, чтобыи решительно выступить против массового избиения кадров партии, руководителей промышленности и строительства"[31].
В своих воспоминаниях Гинзбург приводит адресованную ему записку его бывшей сослуживицы по Наркомтяжпрому В. Н. Сидоровой, в которой излагались факты, сообщенные ей под большим секретом Зинаидой Гавриловной. В первой половине дня 18 февраля на квартиру Орджоникидзе пришел неизвестный его жене человек, который сказал, что должен передать лично Орджоникидзе папку с документами Политбюро. Через несколько минут после его появления в кабинете Орджоникидзе там раздался выстрел. Перед приходом этого человека у Орджоникидзе состоялся резкий телефонный разговор со Сталиным на грузинском языке[32].
Об отношении Сталина к Орджоникидзе после смерти последнего свидетельствуют некоторые факты, сообщенные Гинзбургом. Так, все усилия соратников Орджоникидзе добиться выполнения правительственного решения об установке ему памятника наталкивались на глухое противодействие. После войны Сталину был представлен на утверждение список памятников, которые намечалось возвести в Москве. Из этого списка Сталиным была вычеркнута лишь одна фамилия - Орджоникидзе[33].
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 361.<<
[2] Хлевнюк О. В. Сталин и Орджоникидзе. М., 1993. С. 88-89.<<
[3] Правда. 1966. 27 октября.<<
[4] Вопросы истории КПСС. 1991. # 3. С. 90.<<
[5] Известия ЦК КПСС. 1991. # 2. С. 175.<<
[6] Там же. С. 183.<<
[7] Там же. С. 150.<<
[8*] Это ненароком вырвавшееся признание Хрущева объясняет и половинчатый характер критики сталинских преступлений (упорно именовавшихся в официальной пропаганде "ошибками") в годы "оттепели", и наложение табу на дальнейшие разоблачения Сталина в период "застоя", и, наконец, стремительное падение авторитета партии после возвращения к этим разоблачениям во время "перестройки". Если бы первое и второе поколение "наследников Сталина" оказались способны к последовательному развитию линии XX съезда КПСС на десталинизацию, история нашей страны и международного коммунистического движения могла сложиться принципиально по-иному.<<
[9*] Здесь Хрущев неправомерно приписывает "освобождение" от преклонения перед Сталиным и другим сталинским приспешникам. Между тем ни Молотов, ни Каганович, ни Ворошилов вплоть до последних дней своей жизни не соглашались признать Сталина преступником.<<
[10] Вопросы истории. 1992. # 6-7. С. 86-87.<<
[11] Вопросы истории КПСС. 1991. # 3. С. 90.<<
[12] Ваксберг А. Нераскрытые тайны. М., 1993. С. 123.<<
[13] Берия: конец карьеры. М., 1991. С. 360.<<
[14] Реабилитация. С. 56.<<
[15] Вопросы истории. 1992. # 6-7. С. 83.<<
[16] Вопросы истории. 1990. # 4. С. 81.<<
[17] Берия: конец карьеры. С. 378.<<
[18] Вопросы истории. 1995. # 11-12. С. 14, 16.<<
[19] Хлевнюк О.В. Сталин и Орджоникидзе. С. 97.<<
[20] Там же. С. 96.<<
[21] Гельперин Н. Директивы наркома. - За индустриализацию. 1937. 21 февраля.<<
[22] Вопросы истории КПСС. 1991. # 3. С. <<
[23] Дубинский-Мухадзе И. Орджоникидзе. М. 1963. С. 6.<<
[24] Вопросы истории КПСС. 1991. # 3. С. 92-93.<<
[25] Правда. 1937. 19 февраля.<<
[26] Правда. 1937. 22 февраля.<<
[27] Большая Советская Энциклопедия. Т. 43. М., 1939. Стлб 299-300.<<
[28] Вопросы истории. 1992. # 6-7. С. 82-83.<<
[29] Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 191-192.<<
[30] Исторический архив. 1994. # 1. С. 60.<<
[31] Вопросы истории КПСС. 1991. # 3. С. 96.<<
[32] Там же. С. 97.<<
[33] Там же. С. 98.<<