|
|
|
О положении деятелей культуры в советском обществе 30-х годов ярко писал в "Открытом письме Сталину" Ф. Раскольников - единственный представитель старой ленинской гвардии, который в силу стечения ряда объективных и субъективных обстоятельств стал "невозвращенцем". Отражая, несомненно, взгляды своей социальной среды, Раскольников утверждал: "Лицемерно провозглашая интеллигенцию "солью земли"и вы зажали искусство в тиски, от которых оно задыхается, чахнет и вымирает. Неистовства запуганной вами цензуры и понятная робость редакторов, за все отвечающих своей головой, привели к окостенению и параличу советской литературы. Писатель не может печататься, драматург не может ставить пьесы на сцене театра, критик не может высказать свое мнение, не отмеченное казенным штампоми Вы лишили советских ученых, особенно в области гуманитарных наук, минимума свободы научной мысли, без которого творческая работа становится невозможной. Самоуверенные невежды интригами, склоками и травлей не дают работать ученым в университетах, лабораториях и институтах"[1].
Главным признаком сталинистского режима в области культуры стало господство лжи, превосходящей своими масштабами и цинизмом даже ложь фашистской пропаганды. Это объяснялось прежде всего тем, что между идеями фашистских режимов и их повседневной практикой не существовало такого разительного контраста, какой наблюдался между сталинистской идеологией и реалиями советской жизни.
Характеризуя социальную функцию лжи как идеологического орудия всякой реакции, Троцкий писал: "Ложьи отражает противоречия между людьми и классами. Она нужна там, где нужно прикрыть, смягчить, замазать противоречие. Где социальные антагонизмы имеют долгую историю, там ложь приобретает уравновешенный, традиционный, почтенный характер. В нынешнюю эпоху небывалого обострения борьбы между классами и нациями ложь приобрела, наоборот, бурный, напряженный, взрывчатый характер. Никогда со времен Каина не лгали еще так, как лгут в наше время". Но даже на этом историческом фоне выделялась ложь советской правящей касты, которая "вынуждена лгать более, чем какой бы то ни было из правящих классов человеческой истории"[2]. Это объяснялось тем, что социальные антагонизмы нового типа возникли на глазах одного поколения. Само существование поднявшейся над народом паразитической и насильнической касты представляло вызов тем принципам, во имя которых была совершена Октябрьская революция и которые формально продолжали "отстаиваться" официальной пропагандой.
Откликаясь на замечания Троцкого о "потоках лжи", Виктор Серж писал Троцкому: "Ведь это - система, и чудовищная. Я переживал ее применение в иной обстановке. Я лежал, больным, в хирургическом госпитале Оренбурга. В зале было около 15 голодных, вечно-голодных, болеющих буквально от вечного голода рабочих и колхозников (у всех были нарывы, фурункулез и т. д. от расслабления организма). А радио целыми днями нам передавало потоки лжи о счастливой жизни: речи и овации колхозного съезда в Москве. Трудно передать, какая была во всем этом жуть"[3].
В середине 30-х годов в советской пропаганде сосуществовали два потока неумолчной лжи. Первый - повествующий о "счастливой жизни" народа, о том, что советским людям стало "жить лучше и веселее", и второй - о полчищах внутренних врагов, притаившихся буквально повсюду и подрывающих господствующий режим, который несет народу счастливую жизнь. Столкновение этих потоков создавало чрезвычайно противоречивую картину советской жизни и порождало своего рода трагикомический эффект, на который не преминул обратить внимание белоэмигрантский журнал "Современные записки". Его автор П. Берлин, не скрывая иронии, писал, что существуют два советских официальных источника, в которых освещается жизнь СССР: повседневная печать и стенограммы судебных процессов над "шпионами" и "вредителями". Согласно первому источнику, Советский Союз представляет собой "счастливую страну, где все обильем дышит, где жить стало весело и красиво, где политическая гладь и экономическая благодать". В стенограммах же московских процессов "происходит полная перемена декораций: где стол был яств, там гроб стоит". Согласно материалам процессов, "на фабриках и заводах, где не знают капиталистов, где рабочие являются радостными хозяевами, этих самых радостных хозяев отравляют газами, лишают всяких мер охраны (труда), обязательных для любой, самой маленькой капиталистической фабрики, травят, словно крыс, ядовитой пищей. Взрывают фабрики, портят машины. На железнодорожном транспорте, возглавляемом обожаемым Лазарем Моисеевичем, каждые четверть часа происходят в каком-нибудь месте крушения с человеческими жертвами и многочисленными убыткамии И что всего ошеломительнее, все эти плановые злодейства производятся той самой старой гвардией большевизма, теми "профессиональными революционерами", которые вынесли на своих плечах революцию, составляя ее красу и гордость, ее оплот, веру, надежду, любовь"[4].
Среди "потоков лжи" сталинистской идеологии выделялся поток, так сказать, обращенный в завтрашний день, - безудержное бахвальство неминуемыми победами в будущей войне с любой страной или же блоком любых государств. Такое бахвальство пронизывало речи всех ораторов на XVIII съезде. Но даже среди этих многочисленных хвастливых выступлений первенство принадлежало, безусловно, Кагановичу, заявившему - на радость гогочущему залу, - что всем агрессорам надлежит помнить о "самураях, имеющих опыт Хасана, про которых можно сказать старинной пословицей об одном генерале. Пословица такая: "Мальбрук в поход собрался", и дальше идет соответствующая рифмаи (Смех, громкие аплодисменты). Чтобы не было недоразумений и кривотолков я поясню: это значит, что Мальбрук в поход собрался и умер от расстройства желудка (Смех, аплодисменты)"[5].
Подобные настроения "шапкозакидательства", дорого обошедшиеся нашему народу в годы Отечественной войны, щедро пропагандировались в печати. Так, в газете "Московский большевик" был опубликован отрывок из сценария "Разгром фашистской эскадры", написанного летчиками Байдуковым и Тарасовым. В этом сценарии комкор Иванов так рапортовал по телефону Ворошилову после первого сражения: "Здравствуйте, Климентий Ефремович! Нети В сводках никакой фантазиии Наоборот, я сознательно преуменьшаюи Пленных? Много, очень многои Трофеи? Я боюсь, вы не поверите, Климентий Ефремович. Да мы сами себе не верими Потери незначительные"[6].
Более обстоятельно будущая война описывалась в книге Н. Шпанова "Первый удар", где изображалась картина восстаний против гитлеровского режима, вспыхивающих в Германии уже на второй день войны.
Если ложь фашистской пропаганды представляла собой относительно стройную и статичную систему и отражала неизменные цели ее носителей, то ложь советской бюрократии носила неупорядоченный, изменчивый и динамический характер в силу того, что она отражала непрерывные зигзаги грубо эмпирической внутренней и внешней политики сталинизма. "Последовательные пласты лжи создали , чрезвычайный хаос в официальной идеологии, - писал Троцкий. - Вчера бюрократия говорила не то, что третьего дня, а сегодня говорит не то, что вчера. Советские библиотеки превратились, таким образом, в очаги страшной заразы. Студенты, учителя, профессора, наводящие справки в старых газетах и журналах, открывают на каждом шагу, что одни и те же вожди по одним и тем же вопросам высказывали на коротком промежутке времени прямо противоположные суждения, причем не только теоретического, но и фактического характера, проще сказать, лгали в зависимости от изменчивых интересов дня"[7].
Деятели советской бюрократии и прежде всего сам Сталин не смели открыто формулировать свои цели, состоящие в сохранении и закреплении своего всевластия, и поэтому были вынуждены маскировать их, используя старую большевистскую терминологию и прикрывая ложно истолкованными обрывками ленинских цитат изменение своих идеологических формул. Чтобы "устранить" внутренние противоречия не только в теории, но и в простом описании исторических событий, Сталин оказался перед необходимостью "упорядочить ложь, согласовать фальсификации, кодифицировать подлоги"[8]. Этим объяснялось появление "Краткого курса истории ВКП(б)", названного в постановлении ЦК от 14 ноября 1938 года "официальным, проверенным ЦК ВКП(б) толкованием основных вопросов истории партии, не допускающим никаких произвольных толкований"[9]. "Никаких ссылок, цитат, доказательств в этой "Истории" нет, - отмечал Троцкий. - Она представляет собою продукт чисто бюрократического вдохновения. Чтобы опровергнуть хотя бы главные фальсификации, изложенные на 350 страницах этой книги, понадобилось бы несколько тысяч страниц"[10].
Если бы кто-либо поставил задачей создать хрестоматию, в которой были бы собраны все работы советских историков 50-80-х годов, опровергающие фальсификации "Краткого курса", то такая хрестоматия и впрямь составила бы много томов, включающих несколько тысяч страниц. Но все эти опровержения носили неполный, половинчатый характер, поскольку цепкая цензура крепко держала за руку каждого честного историка, пытающегося выйти за пределы официально разрешенных разоблачений. В 50-80-е годы произошло крушение лишь наиболее одиозных сталинистских фальсификаций. Ложь сменилась полуправдой. На важнейшие исторические сюжеты (например, изучение истории насильственной коллективизации и советско-германских отношений конца 30-х - начала 40-х годов) вплоть до 1987 года было наложено табу. Особо жесткий запрет был наложен на опровержение сталинистских мифов о Троцком и "троцкизме". Любое позитивное или даже нейтральное, т. е. свободное от лживых политических ярлыков, упоминание о Троцком не могло претендовать на появление в советской историографии. Поэтому мифы об Октябрьской революции были разрушены лишь наполовину.
"Сам Сталин, к октябрю почти непричастный, должен совершить чудовищную фальсификацию, чтобы изгладить из октября имя Троцкого и занять его место, - писал в 1937 году Г. Федотов. - Вот здесь-то и происходит взрыв октябрьской легенды. С Лениным и Троцким она могла бы жить в веках. С Лениным и Сталиным она столь грубо неправдоподобна, что не может пережить своего фальсификатора"[11].
В этих словах заключено больше, чем, видимо, намеревался сказать сам автор. В русском языке понятие "легенда" употребляется в двух, прямо противоположных смыслах. 1. Поэтическое предание о каком-нибудь историческом событии. 2. Вымысел, нечто невероятное. Соответственно: "легендарный" как необыкновенный, небывалый, вызывающий восхищение и как вымышленный, неправдоподобный[12]. Если Федотов скорее всего использовал это понятие во втором значении, то при употреблении его в первом значении мысль о судьбах "октябрьской легенды" приобретает глубокий исторический смысл.
Миф о Ленине и Сталине как двух вождях Октябрьской революции и впрямь ненадолго пережил своего создателя. Уже в конце 50-х - начале 60-х годов советские историки убедительно раскрыли лживость всех аргументов и "свидетельств" о ведущей роли Сталина в Октябрьском восстании.
Однако миф о "второстепенной" или даже "предательской" роли Троцкого при подготовке и осуществлении Октябрьской революции остался почти в неприкосновенности. Поскольку в этом мифе речь шла не только о конкретных практических действиях Троцкого, но и о теоретических проблемах всемирно-исторического значения (например, вопросы о теории перманентной революции или об идейном "перевооружении" большевизма в апреле 1917 года), то правда об Октябрьской революции по-прежнему оставалась недоступной и для поколения, выросшего после смерти Сталина. Отсюда - относительная легкость второго "взрыва октябрьской легенды", осуществленного в конце 80-х -начале 90-х годов российскими антикоммунистами.
Возвращаясь к событиям конца 30-х годов, отмечу, что один лишь культ Сталина, принявший в то время совершенно чудовищные формы, представлял собой жестокий удар по советской культуре. "Вы душите советское искусство, требуя от него придворного лизоблюдства, - писал Сталину Ф. Раскольников. - иВы насаждаете псевдоискусство, которое с надоедливым однообразием воспевает вашу пресловутую, набившую оскомину "гениальность". Бездарные графоманы славословят вас как полубога, "рожденного от луны и солнца", а вы, как восточный деспот, наслаждаетесь фимиамом грубой лести"[13]. К этому можно добавить, что славословие Сталину было уделом не одних графоманов, а обязанностью, возлагаемой на каждого деятеля культуры. Создание убогих и лживых виршей на сталинскую тему представляет собой печальные страницы в биографии лучших советских поэтов.
Характеризуя состояние советской культуры 30-х годов, Троцкий писал: "В области простой грамотности успехи несомненны. Десятки миллионов научились читать и писать. Однако параллельно с этим они лишились права выражать при помощи печатного слова свои взгляды и интересы. Печать служит только бюрократии. Так называемые "социалистические" поэты имеют право писать только гимны Сталину. Тем же правом наделены и прозаики. Население обязано читать эти гимны. Точно то же происходит с кинематографией, радио, театром и пр. Недавно в школах введен новый премированный учебник русской истории. Можно сказать без преувеличения, что этот учебник состоит из одних лишь фальсификаций, имеющих задачей оправдать деспотизм бюрократии и личное самодержавие Сталинаи Десятки миллионов детских голов заражаются и отравляются этой бесчестной литературой"[14].
Ущерб, нанесенный сталинизмом советской культуре, выходил далеко за пределы культа Сталина, вызывавшего и в те годы отвращение у каждого по-настоящему культурного и самостоятельно мыслящего человека. "Развитие культуры немыслимо без критики, без ошибок и блужданий, без самостоятельного творчества, словом, без пробуждения личности, - писал Троцкий. - Однако бюрократия не терпит независимой мысли ни в одной из областей творчества. И по-своему она права: если критика пробудится в сфере искусства или педагогики, она неизбежно направится против бюрократии, против ее привилегий, ее невежества и ее произвола. Этим объясняется тот факт, что "чистка", начавшись с партии, проникла затем во все без исключения сферы общественной жизни. ГПУ "чистит" поэтов, астрономов, педагогов и музыкантов по признаку "троцкизма", причем лучшие головы попадают под маузер"[15].
Этот истребительный поход против "лучших голов" советской культуры не всегда выступал следствием их близости к "троцкизму" и троцкистам, но всегда - средством подавления не только социалистических, но и общедемократических начал в духовной жизни советского общества - свободной мысли и критического отношения к существующему режиму.
Как свидетельствуют материалы следственного дела Бабеля, такого рода критические настроения были широко распространены среди деятелей советского искусства. Но, даже будучи знаком с соответствующими агентурными материалами НКВД, Сталин нередко умерял усилия своих сатрапов, направленные на уничтожение лучших мастеров советской культуры, известных во всем мире. В процентном отношении доля репрессированных в 1937-1938 годах деятелей науки и искусства была ниже, чем доля подвергнутых репрессиям партийных деятелей и военачальников.
По-видимому, уже после устранения Ежова в НКВД возник план новой широкой расправы над ведущими представителями советской интеллигенции. В делах Бабеля и Мейерхольда, разрабатывавшихся в 1939 и 1940 годах, присутствуют имена Шостаковича, Шебалина, Охлопкова, Г. В. Александрова, Михоэлса, Пастернака, Олеши, Эренбурга и других выдающихся деятелей литературы и искусства, объявленных троцкистами и членами антисоветской заговорщической организации. Однако все эти лица остались на свободе. Очевидно, Сталин принял решение "сохранить" этих талантливых художников, сделав их послушными слугами своего режима, - для создания впечатления о расцвете культурной жизни в СССР. Но все эти и многие другие литераторы, режиссеры, композиторы находились под неусыпным и плотным надзором не только со стороны НКВД, но и со стороны руководства творческих союзов, которому были вменены в обязанность доносительски-полицейские функции - сбор "компрометирующего материала" о разговорах и поступках их подопечных (например, поэты Светлов и Голодный участвовали в конце 20-х годов в концертах, средства от которых шли на помощь сосланным оппозиционерам).
О тайной слежке за писателями свидетельствуют материалы, связанные с одной из "меценатских" акций Сталина - представлением наиболее известных писателей к правительственным наградам. Весной 1939 года секретари Союза советских писателей Фадеев и Павленко направили Жданову докладную записку, в которой уведомляли: "Мы не включили в списки для награждения следующих крупных писателей, в политическом лице которых сомневаемся. Оставляем их на рассмотрение ЦК: Бабель, Пастернак, Олеша, Эренбург".
Вскоре после поступления этой записки в ЦК секретарь ЦК Андреев составил проект письма Сталину, в котором сообщалось, что список писателей, представленных к награждению, был просмотрен Берией, установившим: "в распоряжении НКВД имеются компрометирующие в той или иной степени материалы" на 31 человека из этого списка. "Посмотрев совместно с тов. Берия эти материалы, - писал Андреев, - считаю, что Инбер В. М, Исаакян А. С., Бергельсон Д. Р., Голодный М. С. и Светлов (Шейнсман) М. А. должны быть отведены из списка к награждениюи Из материалов на остальных перечисленных мной писателей заслуживают внимания материалы, компрометирующие писателей Новикова-Прибоя, Панферова Ф., Толстого А., Федина К., Якуба Коласа, Янку Купала, Сейфуллину, Рыльского, Павленко. Необходимо отметить, что ничего нового, неизвестного до этого ЦК ВКП(б) эти материалы не дают. Что касается остальных кандидатур к награждению, компрометируемых в той или иной степени материалами НКВД, считаю, что они могут быть награждены, имея в виду их значение и работу в советской литературе"[16].
Как руководителям творческих союзов, так и награжденным и премированным писателям Сталин и после этих событий давал понять, что их положение шатко и непрочно, поскольку на них имеется серьезный "компромат". Так, уже после войны Сталин вызвал Фадеева и стал его упрекать в том, что он, руководитель Союза писателей, не хочет помогать государству в его борьбе с врагами. Конкретизируя это обвинение, Сталин заявил о нежелании Фадеева замечать, что его окружают крупные международные шпионы. Когда изумленный Фадеев попросил назвать их имена, Сталин сказал: "Я вам подскажу, в каком направлении надо искать и в чем вы нам должны помочь. Во-первых, крупный шпион ваш ближайший друг Павленко. Во-вторых, вы прекрасно знаете, что международным шпионом является Илья Эренбург. И, наконец, в-третьих, разве вам не было известно, что Алексей Толстой английский шпион? Почему, я вас спрашиваю, вы об этом молчали? Почему вы нам не дали ни одного сигнала? Идите, - повелительно сказал Сталин и отправился к своему столу. - У меня нет времени больше разговаривать на эту тему, вы сами должны знать, что вам следует делать"[17].
Хотя для названных Сталиным писателей и их творческой судьбы после этой беседы не последовало никаких тягостных последствий, приведенная сцена ярко характеризует ту дикую, иррациональную атмосферу, которая царила в верхах советской литературы.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Раскольников Ф. О времени и о себе. С. 548-549.<<
[2] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 82.<<
[3] Архив Троцкого. # 5026.<<
[4] Современные записки. Париж, 1937. # 63. С. 398-399.<<
[5] XVIII съезд Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). С. 242.<<
[6] Московский большевик. 1939. 18 августа.<<
[7] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 82-83.<<
[8] Там же. С. 83.<<
[9] Правда. 1938. 15 ноября.<<
[10] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 83.<<
[11] Федотов Г. П. Полное собрание статей в шести томах. Т. IV. С. 149-150.<<
[12] Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1988. С. 258.<<
[13] Раскольников Ф. О времени и о себе. С. 548.<<
[14] Бюллетень оппозиции. 1938. # 66-67. С. 20.<<
[15] Там же.<<
[16] Литературный фронт. История политической цензуры 1932-1946 годов. Сборник документов. М., 1994. С. 38-39<<
[17] Вопросы литературы. 1989. # 6. С. 172-173.<<