|
|
|
В свете приведенных выше фактов и документов легко увидеть многочисленные исторические передержки в докладе Яковлева. В нем повторялись традиционные для "доперестроечной" советской историографии утверждения, согласно которым Англия и Франция вступили в переговоры с СССР "не конкретных договоренностей ради, а для политических интриг", и "позиция западных демократий не оставляла Советскому Союзу иного выбора кроме как подписать договор с Германией". Более того, Яковлев лживо утверждал, будто "из документов следует, что всякий раз, когда СССР шел навстречу западным державам, британским и французским делегатам давались указания не фиксировать сближение позиций, а наращивать требования, обострять несбалансированность условий и таким образом блокировать договоренность". Опубликованная стенограмма переговоров военных миссий свидетельствует, что подобная линия на фактический срыв переговоров исходила, напротив, от советской стороны.
Столь же лживы утверждения Яковлева о ходе переговоров с Риббентропом, на которых, по его словам, "поначалу не предполагалось делать секретным документ о намерениях" и "каких-либо территориальных претензий, касавшихся Польши или кого бы то ни было,.. на этом этапе не поднималось. Но Гитлер предложил больше, чем Сталин ожидал". Последнее обстоятельство Яковлев объясняли директивой Исполкома Коминтерна от 22 августа 1939 года, содержание которой якобы стало известно Берлину и побудило Гитлера к новым уступкам. Вся эта цепь рассуждений представляет собой набор сплошных передержек и фальсификаций. Если коснуться одного лишь притянутого за волосы вопроса о "директиве Коминтерна", кстати, не содержавшей никаких сенсаций (см. гл. XLII), то остается непонятным, каким образом и когда она могла повлиять на решения Гитлера и Риббентропа: ведь полный пакет проектов открытого и секретного соглашений находился в кармане у Риббентропа, вступившего утром 23 августа на московскую землю.
Наконец, Яковлев утверждал, что "финальная стадия советско-германских переговоров с трудом поддается реконструкции"[1]. Между тем эта стадия может быть реконструирована по имеющимся источникам вплоть до мельчайших деталей.
Риббентроп прибыл в Москву в сопровождении 36 членов немецкой делегации. Из них непосредственное участие в переговорах приняли трое: Шуленбург, Гаус (в качестве юридического советника) и Хильгер (в качестве переводчика).
"В самолете, - вспоминал впоследствии Риббентроп, - я прежде всего вместе с Гаусом набросал проект предусмотренного пакта о ненападении. Во время обсуждения в Москве это оказалось полезным, поскольку русские никакого текста заранее не подготовили"[2]. На переговорах обсуждался текст, представленный Риббентропом, который, впрочем, составил его на основе проекта договора, переданного 17 августа Молотовым Шуленбургу.
После прилета Риббентроп, наскоро перекусив в посольстве, отправился в Кремль. По прибытии туда немецкую делегацию поразило присутствие Сталина в кабинете, отведенном для переговоров. Это означало, что Сталин впервые будет лично вести переговоры с представителями иностранного государства о заключении договора. Это выглядело весьма неожиданным, поскольку ранее иностранным дипломатам, желавшим попасть на прием к Сталину, обычно отвечали в Наркоминделе, что Сталин - партийный деятель и внешней политикой непосредственно не занимается.
Шуленбург, увидев Сталина, не смог сдержать возгласа удивления. Хотя он находился в Советском Союзе несколько лет, со Сталиным он не беседовал еще никогда. Не менее был поражен и Риббентроп, полагавший, что ему придется вести переговоры с одним Молотовым, а Сталин в лучшем случае присоединится к ним на заключительной стадии. Присутствие Сталина рядом с Молотовым с самого начала переговоров, по словам Хильгера, представляло собой "заранее рассчитанный Сталиным эффект и вместе с тем явное предостережение Риббентропу, что договор будет либо заключен прямо на месте, либо - никогда".
Вспоминая о своем впечатлении от поведения Сталина на переговорах, Хильгер писал: "Сталин держался очень естественно и без всякой претенциозности, что тоже принадлежало к его тактике ведения переговоров, при помощи которой он умел расположить к себе партнеров и усыпить их бдительность. Но поражало, сколь быстро его любезное поведение, добродушно-шутливое по отношению к Риббентропуи переходило в леденящий холод, когда он давал лаконичные приказания своим подчиненным или ставил им деловые вопросы". Что же касается второго советского участника переговоров - Молотова, то он неизменно подчеркивал свое второстепенное положение по сравнению со Сталиным; "обращало на себя внимание то, как глядел он на Сталина, как счастлив был служить ему".
В начале переговоров, по словам Хильгера, Сталин иногда предлагал Молотову председательствовать. "Твердые правила игры, согласно которым от имени Советского правительства говорил один Сталин, требовали, чтобы Молотов поначалу отказывался. Однажды, когда Сталин велел Молотову говорить вместо себя, тот ответил: "Нет, говорить должен ты, ведь ты это сделаешь лучше меня". Тогда Сталин ясно и четко обрисовал советскую точку зрения, а затем Молотов с довольной улыбкой обратился к германской делегации: "Разве я не сказал сразу, что он сделает это намного лучше меня?"[3].
В начале встречи Риббентроп выразил желание поставить германо-советские отношения на новую основу и добиться компромисса интересов обеих держав во всех областях. Заявив: "Мы хотим договориться с Россией на самый долгий срок", - Риббентроп сослался на доклад Сталина на XVIII съезде, в котором, по его мнению, были высказаны те же мысли. На это Сталин ответил, что в докладе он хотел намекнуть о своем желании договориться с Германией[4].
Во время переговоров по поводу подписания официального пакта не возникло никаких серьезных разногласий. Текст заключенного договора оказался почти идентичен тексту советского проекта, который Молотов вручил 15 августа Шуленбургу. В этот текст были внесены два добавления: о намерении договаривающихся сторон консультироваться друг с другом по вопросам, затрагивающим их общие интересы, и об отказе каждой из сторон участвовать в какой-либо группировке держав, направленной против другой стороны. Эти добавления (статьи 3 и 4) фактически выходили за рамки пакта о ненападении и служили как бы связующим звеном к заключенному спустя месяц договору о дружбе и границе.
Уже в начале переговоров Сталин заявил, что желает установления "определенных сфер интересов" в Восточной Европе и что это должно быть отражено в секретном дополнительном протоколе, которому он придает наибольшее значение. Далее он очертил рамки советской "сферы интересов", т. е. геополитической экспансии СССР. Риббентроп охотно согласился со всеми требованиями Сталина. Единственное затруднение, о котором он счел нужным уведомить Гитлера, возникло в связи с требованием, чтобы Германия признала два небольших порта в Латвии входящими в советскую сферу интересов. Сталин почему-то считал необходимым оговорить это особо, хотя в секретном протоколе вся Латвия признавалась сферой интересов СССР.
После первого раунда переговоров Риббентроп известил Гитлера об их благополучном ходе. В посланной им в Берлин телеграмме говорилось: "Пожалуйста, немедленно сообщите Фюреру, что только что закончилось первое трехчасовое совещание со Сталиным и Молотовым. Во время переговоров, которые проходили положительно в нашем духе, обнаружилось, что решающим моментом для достижения конечного результата является требование русских, чтобы мы признали сферой их влияния порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс). Я был бы признателен, если до 20 часов по немецкому времени получу на это согласие Фюрера. Вопрос о подписании секретного протокола о разграничении наших обоюдных сфер влияния во всей восточной зоне, на что я дал свое принципиальное согласие, обсуждается". Спустя 3 часа была получена ответная телефонограмма (между Кремлем и имперской канцелярией была установлена прямая телефонная связь): "Да, согласен"[5].
Участники переговоров уделили некоторое время обсуждению текста коммюнике, которое намечалось опубликовать в связи с подписанием пакта для того, чтобы объяснить мировой общественности столь внезапный и резкий поворот в германо-советских отношениях. Риббентроп предложил проект, в котором в высокопарных выражениях превозносилась новоявленная дружба двух стран. Как вспоминал Гаус, Сталин отверг этот текст следующими словами: "Не думаете ли вы, что мы должны несколько больше считаться с общественным мнением в обеих наших странах? В течение многих лет мы лили ушаты помоев друг на друга и наши пропагандисты усердствовали в этом отношении. И вдруг от всего этого отказаться и все это забыть? Такие вещи так быстро не делаются. Мы, и я полагаю, то же самое относится и к германскому правительству, должны с большей осмотрительностью сообщить нашим народам о тех изменениях, которые произошли в отношениях между нашими странами"[6]. После этого Сталин положил на стол свой проект коммюнике, выдержанный в более умеренных тонах. Этот текст был принят германской стороной без всяких возражений.
Думается, что обеспокоенность Сталина реакцией общественного мнения касалась прежде всего восприятия пакта не советским народом, в чьем "одобрении" тоталитарный диктатор был уверен, а западными "друзьями СССР" и международным коммунистическим движением, которому было особенно трудно воспринять столь разительное изменение советско-германских отношений. Впрочем, уже в ближайшие дни в советской печати появились широковещательные заявления о "дружбе между двумя народами".
Договор и протокол были подписаны на второй встрече, состоявшейся тем же вечером.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Правда. 1989. 24 декабря.<<
[2] Откровения и признания. С. 17.<<
[3] Там же. С. 61.<<
[4] Там же. С. 18-19.<<
[5] Советско-нацистские отношения. С. 77.<<
[6] Накануне. 1931-1939. С. 237.<<